Страница из незаконченного дневника
Ученица 9-А класса Одесского экономического лицея Гузенка Кристина.
3 ноября 1942 года
Сейчас меня и крошку Алену везут куда-то на запад, как же это страшно – не знать, что тебя ждет впереди… Когда живешь ежедневной рутиной и ожидаешь какого-то поворота событий, знаешь, дорогой дневник, хочется не таких перемен..
О боги, уже вторые сутки пошли!.. Вторые сутки, как я не могу опомниться от кошмара, как не понятно, что лучше – ужасный сон или не менее ужасная явь…
Здесь темно, пыльно и душно, хоть снаружи уже довольно прохладно; внутри, в этой ужасной повозке, из которой нас никуда не выпускают, не понятно, что так давит со всех сторон – затхлый воздух или грязные, ужасные, ненавистные стены этого ящика.
Малышка спит у меня на коленях, тяжело вздыхая, просыпаясь в холодном поту и жадно глотая воздух. Бедной впечатлительной малютке и без этого всего снятся кошмары. Бедная детка, что же с ней будет, когда она узнает, какая участь ждет всех нас?..
Нет-нет, не подумай, я не сдамся, никогда и ни за что! Я сделаю что угодно, чтобы моя кровинка осталась в живых, чтобы она, как и другие дети, могла глубоко вдыхать свежий, чистый воздух, не прячась от «злых дядь», как она условно и по – наивному добро для них решила назвать жестоких нацистов, которые еще 48 часов назад резким рывком зашвырнули ее прямо сюда. Я не позволю кому бы то ни было прикоснуться к тонкой, изящной крошечной шейке моей малютки! Никто не посмеет больше тронуть Аленушку, никто не посмеет…
Да! Пусть, пусть я все так же буду вытирать кровь из разбитого носа, пусть я все так же буду подволакивать за собой покалеченную ногу, это ничто по сравнению с детскими очами, чистыми и непорочными, которые еще не видали толком ничего в этом большом восхитительном мире…
Хотя сейчас этот мир не кажется таким уж и радужным, особенно когда находишься в этом спичечном коробке, набитом такими же несчастными, переломанными «спичками», как и я сама… Точно так же, как я, успокаивающие своих детей встревоженные матери, которые тайком вытирают грязными рукавами влажные глаза, но улыбаются своим малышам, даруют им надежду на то, что все будет хорошо, своей улыбкой очищая весь мир от страхов, своими объятиями защищая лучше любого бомбоубежища; и кажется, что их материнские руки, как лебединые крылья, широкие и белоснежные, закроют от всех бед и несчастий, пусть на чудные перья этих самых крыльев и падают слезы отчаяния..
Старики, прекрасно понимающие, что их ждет, с бесконечным уважением смотрящие на хорошо держащихся матерей, руками, тронутыми благородной старостью, закрывают лица и пытаются самих себя уверить, что это все лишь кошмар, лишь сон, и стоит открыть глаза – и все пройдет.
Здесь, в этом маленьком ужасном грузовике, друг к дружке, плечом к плечу, сидят в основном женщины и пожилые; мужчин, насколько я поняла, повели за машинами. Тишина. Все молчат, все погрузились в свои мысли, страшные мысли, мысли отчаяния и безнадеги, беспомощности пред судьбой и… и просто несчастья.
Это несчастье плотно поселилось в душе каждого, кто находился здесь; это несчастье, как бабочка в коконе, слабо трепетало крылышками изнутри, пытаясь разорвать тонкую, испещренную вздутыми венами кожу, истощенную голодом и нервами серую плоть. Как маленькая летучая мышь, пока что оно покорно сложило свои крылья и дремлет, но стоит лишний раз грузовику подпрыгнуть на очередной кочке, как оно внезапно трепыхнется и начнет быстро двигать крыльями, доставляя каждому дикую боль, напоминая, что ничто не вечно, и вводя в заблуждение: что же лучше – ехать в этом ужасном затхлом коробке, знать о худшей концовке, но надеяться на то, что все обязательно, всенепременно кончится хорошо, либо же поскорее выйти, жадно выхватить глазами последние в их жизни солнечные лучи и храбро сжать кулаки, глотнув предательский комок в горле, подавив в себе вопль отчаяния, впиваясь ногтями в ладони, чтобы не давать себе забыть о том, что хорошо все точно не будет.
Как тяжело пытаться думать абстрактно о таких жестоких темах, когда сам волей- неволей, по эдакой отвратительной иронии судьбы, оказываешься в такой… на самом деле действительно ужаснейшей ситуации, как раз той самой ситуации, какую бы никто, даже самый злой и бездушный нелюдь во
всем мире, не пожелал своему злейшему врагу, и сейчас, сидя в углу на грязном полу, прижимая к груди детку, Аленку, писать это… это нечто, что уже никак нельзя назвать дневником, а лишь обычным клочком бумаги, бережно спрятанным в левый ботиночек дочери, чтобы как-то отвлечься от неминуемой ужасной участи, сжимая крохотный обломок карандаша в грязной ладони со следами запекшейся крови; только еще сильнее окутывая себя пеленой полной безнадежности и самобичевания, окутывая себя и вслепую швыряя ножи в эту пелену, попадая в самые больные точки и корчась от дикой боли, снова и снова жалея себя и свою неудавшуюся судьбу, свою оборванную в самом, должно быть, начале жизненную тропу…