В новехоньком, c иголочки, с молотка, со шпателя Центре современного искусства имени Шмуэля Хайека на старо-яффской улице Луи Пастера, в доме номер четыре, между погребами «Винного человека» и роскошным музеем Иланы Гур, открылась первая выставка этого центра – ретроспектива «Меир Пичхадзе: 1983 – 2008». Выставка продлится до 30 июня, 60 работ за четверть века, собранные еще со времен его учебы в колледже искусств «Калишер» в Тель-Авиве.
Отличная выставка, пропустить – жалко, за 25 лет Пичхадзе о многом успел нарисовать и рассказать, ведь его картины – это, прежде всего, рассказы.
Сам Меир Пичхадзе, художник известный, для многих – знаковый (в его работах так легко усмотреть символику), для многих – знакомый, выставочную суету не особо жалует, полагаясь на умение владельцев галерей. Несмотря на то, что он был удостоен золотой медали азиатско-европейского бьеннале в Анкаре, приза министерства культуры, приза фонда Шарета, он редко общается с бранжей (людьми своего круга), вернисажи не чтит, особой публичности не допускает, предпочитая скрываться в своей мастерской в южном Тель-Авиве в районе улицы Флорентин, откуда до Яффо совсем близко – может, потому он и соглашается на интервью в новом Центре современного искусства.
- Ваша последняя персональная выставка проходила три года назад. Деятели модерна не должны чаще мелькать перед публикой?
- Я – художник, рисовальщик, ни в коем случае не деятель искусства. Мое дело – писать картины. И я не знаю, что такое модерновый художник. Те, чьи работы много выставляют? Но тогда самые модерновые – импрессионисты. Современный – да, в том смысле, что я рисую сегодня, сейчас. Само понятие модерна, да и постмодерна, на мой взгляд – это уже прошлое, оно осталось в 80-х годах прошлого века. Сегодня все рисуют согласно своим представлениям, своему стилю, и это «сегодня» бесконечно разнообразно.
- Вы говорите о своем сегодняшнем искусстве, но на выставке представлены работы за 25 лет.
- Я все время делаю одно и то же. Возвращаюсь к одним и тем же темам, образам, портретам. Но вообще-то я ищу свет.
- Чемоданы, книги, портреты, сестры, дети, стены. О чем все это?
- О выживании. Все мои картины о выживании. И, может, поэтому я должен быть один, когда рисую свои рассказы о воспоминаниях, рассказы о духовном выживании. Я меняю цвет, форму, стиль, с годами меняю свой подход к этой теме, но все равно делаю одно: рисую сегодня в Израиле.
- Вы подчеркиваете, что вы – именно рисовальщик, но на этой выставке представлены и скульптуры и инсталляция – черные куклы-манекены.
- Для меня они продолжение моих рисунков, они отражают те же темы. Я не концентрируюсь на одной определенной теме, а работаю циклами, сериями. Когда я начинаю серию, то не знаю, сколько времени буду над ней работать, в какой форме, сколько раз к ней вернусь. Иногда возвращаюсь и через 20 лет.
- Вы обычно работаете параллельно над несколькими циклами?
- Я концентрируюсь на одной теме. Она может быть вначале монохромной, потом стать цветной в моих любимых цветах – черном и желтом, которые дают все оттенки зеленого, серого. Все представлено здесь, на этой выставке.
- А как ваша нелюбовь к выставкам сообразуется с нынешней ретроспективой?
- Я решил показать свои работы именно в этом новом центре из-за необычности помещения, из-за возможности столкнуть в нем разные времена. Что такое галерея? Белый ящик. Вы входите в квадратную комнату, на стене которой помещено цветное пятно картины – Зритель с ней один на один. Здесь же пространство самой галереи необычно, она многогранна, в ней нет прямых углов. Плоскости сталкиваются – и потому можно столкнуть и времена. Это трудно и вместе с тем заманчиво. Здесь одновременно можно увидеть 3-4 работы одного цикла за много лет. Этого заставило меня в какой-мере пересмотреть свое же отношение к старым картинам. Для меня эта персональная ретроспектива стала групповой выставкой: группа серий, тем, образов.
А постоянно я работаю с тель-авивской галереей «Дан», которая и организовала эту выставку и выпустила к ее открытию книгу-альбом с сотнями иллюстраций. Я 30 лет зарабатываю на жизнь живописью и уже могу позволить себе не жаловать вернисажи.
- Вы серийный рисовальщик?
- Именно так. Когда я начинаю некую серию, то не представляю, не только сколько буду над ней работать, но и куда она меня заведет.
- На этой выставке вы предстаете, как несколько разных личностей.
- Так получилось благодаря форме зала и тому, что я легко меняю стили.
- Многогранная личность благодаря многогранному пространству?
- Благодаря концентрации работ. Одновременно можно увидеть несколько десятков картин за четверть века, понять, как я начинаю со временем видеть некий сюжет, как трансформирую воспоминания в образы…
- …и в цвета. Ваш любимый цвет – желтый?
- Я его очень люблю. В сочетании с черным он дает оттенки зеленого. В сочетании с серым становится золотым.
- Золотисто-желтый, лимонный цвета часто появляются на ваших картинах, в том числе и на портретах. И чаще всего вы изображает на портретах своих сестер в детстве или себя – маленького мальчика на фоне грузинских пейзажей.
- Эти детские портреты я начал писать после 2000 года, после того, как съездил в Грузию, через 27 лет после репатриации. Та поездка меня потрясла, о ней режиссером Линой Чаплиной был снят документальный фильм для телеканала. Детство мое был нелегким, но понял я это, будучи взрослым человеком, и вернулся к нему благодаря старым фотографиям, грузинским пейзажам, воспоминаниям. Та старая фотография меня с сестрами долго хранилась дома, но я заново увидел ее только после первой поездки в Грузию, где побывал с тех пор еще раз шесть. Но первое путешествие было знаковым, самым ярким, оно много дало мне для творчества. Я увидел так много людей, внезапно вспомнил свои детские ощущение. Мои детские фотографии заставляют меня вновь и вновь к ним возвращаться, писать работы в разной цветовой гамме, разносящиеся по времени.
- Это портреты – воспоминания?
- Конечно, каждый раз разные. И потому, каждый раз я что-то меняю – свет, горы, цвета. И потом это ведь не портреты. Портрет – это когда художник сидит напротив натурщика и рисует его. А я рисую память, отражаю в этих картинах свои путешествия в Грузию, в детство.
- А вот это портреты явно арабских детей.
- Их я сделал по фотографиям Эльдада Рафаэли, репортера газеты «Едиот ахронот». Чем-то они меня поразили, я попросил разрешения использовать эти снимки, пришел к Эльдаду в ателье и выудил из сотен снимков именно эти два. Эти дети из Дженина также несчастны, как и я был в детстве, хотя тогда я этого не понимал.
– Почему вы возвращаетесь в живописи к своему детству?
- Я до сих пор опасаюсь мира взрослых
- Что вам важнее всего – цвет, атмосфера, сюжет?
- Тема.
- Тема бегства, эмиграции? Оттуда эти горы чемоданов и книг?
- Тема вечного путешествия от себя и к себе. А чемоданы я не только рисую. Вот эти – для инсталляции с черными манекенами – я купил на барахолке.
- Вы даете названия своим работам?
- Почти никогда. Только этих манекенов назвал «Семья эмигрантов». Мне было важно подчеркнуть, что это не беженцы, поэтому в чемодане у каждого именно его пейзаж, то, что он выбрал.
- А почему к черным матерчатым торсам приторочены цветные ленточки?
- Это ленточки желаний. Как в Грузии было «древо желаний», к которому привязывали ленточки с просьбами. Эти ленточки – желания, чаяния, воспоминания и надежды. Все то, что не поместилось в чемоданы. Эти люди не знают, куда они идут. Они с трудом понимают, где они были и чего они хотят. Ленточки – это их связь с реальностью.
- На одном чемоданчике висит ярлык с посвящением. С надписью на немецком: «Ципоре от Загорского…»
- Вы разглядели? А я не хочу читать, что там написано. Это ведь их воспоминание, а не мое. Мне эти небольшие чемоданчики в руках у манекенов напоминают те, с которыми мы в детстве ходили в баню. А вообще все, что ни скажут зрители, все правильно: это символы эмиграции, путешествий, груза воспоминаний.
- Как вы начали эту тему?
- Нарисовал самого себя с чемоданом. Потом сделал целую серию таких работ: чемоданы или люди с чемоданами на фоне Грузии, на фоне одного и того же пейзажа из моих снов. Я много раз изображал «его» с чемоданами.
- Но «он» – это вы?
- Это я, но мне проще сказать – это «он», некий образ с чемоданом, который стал символом поисков, вместилищем памяти.
- Поиск ведет вперед, воспоминания – назад. Поэтому вы все время рисуете новые работы на прежние темы?
- Я не просто рисую. Я все время ищу, что написано в книгах на моих картинах, что хранится в этих чемоданах. Я сам не знаю, для меня это черный ящик с некой информацией, не обязательно ее подробно пересказывать. Как не знаю, что нарисовал – восход или заход, я просто рисую свет солнца.
- На выставке на фоне таких серьезных картин стоят яркие, легкомысленные, лубочные скульптуры. Ради контраста?
- Вглядитесь: на деле они тоже грустны. То, что видно вблизи, отличается оттого, что видно издали. Я ярко раскрасил эти фигуры, но они походят на трех скованных вместе слепцов у края пропасти с картины Брейгеля. Эти трое тоже связаны, им не избежать того, что уготовила судьба.
- А что значит стена с лимонами между кирпичами?
- Это стена выживания. Это перегородка и одновременно переход между выживанием физическим и духовным. Я любил рисовать лимоны – сам не знаю, почему, в Грузии их только в чай кладут. В 1996 году я нарисовал двух моих сестер и на переднем плане – лимон. Эту картину увидела на выставке в Хайфе одна пожилая женщина и написала мне, просила о встрече. А мне рассказали, что на выставке она потеряла сознание, увидев эту работу.
Пять месяцев письмо лежало у меня в мастерской, а вспомнил я о нем в День Катастрофы. И эта женщина, сама пережившая Катастрофу и Освенцим, приехала ко мне. Ее с сестрой и матерью депортировали в лагерь, когда она была маленькой девочкой. Вдоль железнодорожных путей стояли представители Красного Креста и забрасывали в вагон лимоны, чтобы помочь выжить хоть кому-нибудь. Она смогла поймать один лимон, но не использовала его, а хранила все эти годы – окаменевший, крошечный, черный – напоминание о матери и сестре, погибших в лагере. После того, как она увидела мою картину, она решила передать этот лимон и прядь волос в музей «Яд ва-Шем», но по дороге из Хайфы в Иерусалим у нее украли сумку. О той истории написали в газетах. Сумку ей подкинули, но с тех пор она не расстается с этим лимоном.
А я стал рисовать лимоны между кирпичами в стенках выживания. Лимон стал символом трагедии и символом выживания.
- Вас занимают такие трагедии, но, с другой стороны, на выставке есть работы, сделанные на основе детских рисунков.
- Это действительно детские рисунки, которые я собрал, увеличил, перенес на полотно и раскрасил. Этому тоже предшествовала некая история: я зашел навестить родственника, и он показал мне рисунки на маленьких листочках из блокнота своей 6-летней внучки. Один и тот же рисунок, а дети обычно изображают разные вещи. И я заинтересовался анализом детских рисунков. Это еще не искусство, но уже поиски чего-то. Я сам начал рисовать в 12 лет. Как – не знаю. И потому мне захотелось, уже будучи взрослым, что-то сделать из рисунков детей. Я их собираю, абсолютно точно копирую, делаю коллажи. Если на картине 8 рисунков, изначально сделанных карандашом или тушью, значит, я использовал рисунки восьми детей, схожих по теме или визуально. И потом их раскрашиваю.
- Детские рисунки – веселые, а вы – человек грустный.
- Я так о себе не думаю – веселый или невеселый. Я люблю играть с цветами, и это весело.
Маша Хинич
Читайте также:
Шауль Тиктинер: «Если хочешь создать свой театр, создай своего зрителя»